Never Forgotten

Пост от Невилла Лонгботтома

Он все никак не мог поверить. Даже когда ее по-детски маленькая, смешная ладошка вдруг сама собой оказывалась в его здоровенной (так ему казалось) ручище, он опускал глаза и все никак не мог насмотреться, поверить, что это ее рука, что она настоящая, реальная, и что нет ничего в этом мире реальнее, чем она и ее маленькая ладошка в его руке. Он часто спрашивал у нее: «Ты никуда не уйдешь?». Она смеялась и отрицательно качала головой, кружилась на месте, смотрела спокойно и с доверием. Он все еще не верил.
Иногда ему было трудно оторвать от нее взгляд – такой красивой она казалась ему, такой сокрушительно прекрасной. В ее присутствии голос всегда становился неустойчивым, в нем появлялась хрипотца и какая-то… ломкость? Столько времени они уже вместе, а он все еще смущается, нервничает, старается отводить почаще глаза и не может. Невозможно на нее не смотреть.
Оставалось совсем немного – меньше суток для того, чтобы поверить, понять, успокоиться и принять наконец факт свадьбы и того, что она действительно никуда не исчезнет, она рядом, и пройдет еще много лет, несчетные тысячи зим, прежде чем он выпустит ее ладонь.
И у него кололо в груди, так необъяснимо ныла сердечная мышца от этого острого, болезненного приступа любви, казавшейся такой огромной, такой всеобъмлющей, что глаза резанули внезапно подступившие слезы. Он сглотнул ком в горле, отвернулся к окну, поздоровался с коллегой по цеху, проходившему по больничному коридору. Невилл дошел до курилки – там его еще раз хлопнули по плечу, поздравили, схохмили насчет того, что он наконец-то решился сделать такой серьезный шаг. Он улыбнулся, неловко кивнул, приподнял брови, засмеялся в ответ на чужую шутку и вдруг с особенной силой почувствовал свою счастливую отстраненность. Ему совсем не было дела до этих шуток, этих разговоров в курилке, до этих привычных больничных стен, в которых он работал уже почти шесть лет. Он к месту и не к месту вспоминал, как заразительно она смеется, и в такие минуты все Святое Мунго с его сложностями, вечным грузом проблем становилось мелким и совсем не важным.
А впрочем, было кое-что еще, что никак не давало покоя. Иногда он заходил к родителям. Он не был уверен, что Алиса понимает, кто он, не знал, понимает ли что-нибудь Фрэнк, когда он смущенно обнимает его, по-старому заглядывая в выцветающие глаза. Алиса все так же совала ему фантики от конфет; он брал, неуверенно сжимая ее сухую маленькую ладошку; такая ладошка была и у Нее тоже, и это ощущение дежа вю все не давало ему покоя. Забавно, но время заспиртовало его родителей – ни следов подступающего критического возраста, ни морщин, ни «гусиных лапок» вокруг глаз.
И вот он стоит перед ее кроватью, глядя, как она смешно и очень больно складывает конфеты на тумбочке в узорчатые картины, рассеянно и все время забывая, что она делала мгновение назад, начиная сначала и сбиваясь. Он просто смотрит, иногда наклоняется, чтобы сжать ее руку, так похожую на другую, родную и знакомую ладонь. Но она все равно забудет через мгновение, очень захочет вспомнить и не сможет.
Они совсем не выглядят как мать и сын. Она – привидение, отголосок своей молодости, а он рядом с ней – тоже в какой-то мере неживой, сотканный из молний и пепла, размытого лондонским дождем.
Он все еще каждый день заходит в палату к матери, иногда что-нибудь рассказывает, приносит конфеты, иногда не выдерживает, целует в сухой лоб и уходит, чтобы вернуться завтра, потому что ему очень хочется верить, что она его ждет; ждет, ощупывая осторожными пустыми глазами каждого, кто распахивает двери ее палаты.
Сегодня ему тоже нужно было зайти в эту жуткую комнату с выбеленными стенами, зайти и все рассказать – о том, что завтра его свадьба, что ему все-таки удалось дожить до этого дня, что он счастлив до боли в груди, как никто на всем белом свете, и пусть какие-нибудь нянечки смотрят на него с сожалением, думая, что он тоже сошел с ума, раз думает, что родители кого-нибудь слышат. Нянечкам ничего не понять. Для них белая палата в конце коридора – это работа, иссушающая, надоедливая, обезличенная рутина, но для Невилла все иначе. Он приходит, потому что это дом. Дом, в котором не слышен смех, не трещит камин, где воскресный ужин мало чем отличается от буднего, и так редко собираются друзья, но это все равно дом! И они, его родители, все равно слышат его, все равно понимают, как бы не доказывали обратное маститые целители. Потому что наука не имеет для Невилла никакого значения; ему важно то, что Алиса до сих пор дарит ему фантики от конфет, а Фрэнк все еще сжимает в ответ плечо.
Дома, в Йоркшире, его снова никто не ждал, но в воздухе уже стоял Ее ненавязчивый запах, который ему так нравился – с этим запахом впервые после смерти бабушки в дом пришла жизнь. Он разжег камин и сел в кресло, рассеянно погладил за ухом старого рыжего Кота, прыгнувшего ему на колени в поисках тепла. Должно быть, Коту в последние годы стало совсем одиноко, ведь Невилл почти круглосуточно пропадает на работе. «Это медленное безумие должно было когда-нибудь прекратиться», - подумал он, задремывая в кресле под убаюкивающее мурчание кота. Уже засыпая, он вдруг вспомнил, что он так и не зашел сегодня к матери и отцу, нарушил каждодневный ритуал. Почему-то не сумел заставить себя переступить порог, не нашел никаких слов для объяснений. Ему мешало это сумасшедшее счастье, которое в этих краях выглядело неуместным. Он счастлив… но это никого не спасет. В конце концов, ему давно не десять лет, чтобы до сих пор питать бессмысленные иллюзии.
Все непременно изменится, и завтра наступит Новый день.